Преобразователь - Страница 88

– Аида? Ты спишь?

– Нет.

– Я подумал, а почему нам непременно надо пользоваться теми вещами, которые дороже, чем у других?

– Потому что мы тщеславны.

– А разве крыса может быть тщеславной?

– Это условно приобретенный рефлекс, скопированная матрица поведения, если угодно.

– То есть как собака валяется на кровати, потому что там спит ее хозяин, так и мы покупаем себе вещи, потому что так делают люди?

– Что-то типа этого.

– Как ты думаешь, а зачем это делают люди?

– Те, кто умен, – извлекают наслаждение из созерцания красоты, которая заложена в роскошных вещах. Те, кто глуп, – извлекают лекарство от зудящего «хочу», все время сравнивая себя с теми, кто умен, и пытаясь доказать сами себе и окружающим, что и они умны.

– А мы?

– Мы подражаем людям.

– Зачем?

– Потому что больше ничего мы не умеем. Нас сделали похожими на людей, но никто не объяснил, зачем нам самим это надо. Может, мы и знали это когда-то, но забыли. Нас учат языкам и манерам, менеджменту и психологии, но никто, понимаешь, никто не знает, зачем это надо именно мне или тебе. Мы учимся пользоваться, но никто не научил нас создавать, радоваться, благодарить и любить. Наша популяция колоссальна, черные крысы управляют глобальной экономикой, только все дело в том, что они не знают – зачем.

Есть порог чувствительности для любого удовольствия, перешагнув который ты скатываешься в боль или в нечувствие. Если все время жевать трюфели, их вкус станет неощутим. Если ездить на дорогом автомобиле, твои органы чувств перестанут замечать скорость и тебе останется только тщеславие. Если кончать с любой приглянувшейся женщиной – скоро все они станут одинаковы и тебе придется нюхать кокс или ширяться: так они уже не возьмут.

Есть порог для каждого кайфа, за которым, сколько ни ширяйся, будет прятаться ломка. И тогда кайф становится не целью, а средством избежать ломки.

И если ты представишь, что ломка – это жизнь, а кайф – иллюзии, виртуалка, то все встанет на свои места.

– То есть я катаюсь в лимузине и сплю с бабами потому, что, если я перестану это делать, я начну жить – а именно этого я и не хочу?

– Да. Потому что жизнь для нас с тобой, Сережа, впрочем, как и для огромного большинства, это – пытка. В жизни надо думать и решать, страдать и двигаться. В жизни надо отвечать на «зачем?» и «с какой целью?», а это и есть дух, причиняющий безмозглой, но снабженной нервами материи чудовищную боль.

– Но почему даосы?

– Да хоть инопланетяне, какая разница? Неважно, Сережа, кто нас создал. Имеет значение только то, что нас создали. Когда человек приручает собаку, для охраны или для выступления в цирке, он любит ее. Он заботится о ней и воспитывает ее. Он учит ее правильно ходить и есть, не гадить на ковер и не кусаться без причины. Собака видит свое отражение в глазах хозяина и виляет хвостом от радости. У нее есть цель и смысл: она ждет и служит, играет и защищает. И хозяин радуется ей. Если бы мы умели любить собак или лошадей, кошек или попугаев, а главное, если бы они могли полюбить нас, мы узнали бы, что любить другого, чем ты, – это счастье. Это – слияние, если хочешь. Возможно, когда-то мы тоже были так любимы и умели любить тех, кто давал нам пищу и кров, знания и цель. Мы служили им, а они удивлялись тому, как много мы можем уметь. Но их больше нет, Сережа, и мы остались одни в этом мире. Нас не любят звери – мы далеко ушли от них. Нас не любят люди – мы угрожаем им. Мы не любим себя, потому что ночами нам страшно от того, что мы не такие, как все.

Крыса – животное социальное. Если человек заведет дома крысу и не будет общаться с ней – она сдохнет от тоски. Нас некому любить, мы можем любить только как педики – самих себя, любить, видя только свое отражение напротив. У нас нет Другого – нет тех любящих глаз, в которых мы могли бы отразиться во всем своем уродстве, чтобы этот Другой преобразил нас и поднял нас до себя. Мы выброшены в мир, где никому нет до нас дела, и поэтому мы разрушаем его как можем, – Аида замолчала и натянула на себя одеяло. – Даже собственное уродство пугает меня саму больше, чем окружающих.

– Пойдем покурим, что ли? – я никогда не хотел думать о том, что она сказала. Мне хотелось опровергнуть ее слова, обозвать ее дурой, но я понимал, что в чем-то самом грустном она права.

– Нет уж, давай спать, – она закрыла глаза и повернулась ко мне спиной.

А я лежал и думал, что, может быть, все это возвращение к истокам и поиск корней, всего лишь попытка человеческой психики объяснить необъяснимое. Как будто если ты придумал название происходящему и подвел под него теорию – ты покорил реальность и можешь ею управлять. Если кто-то творит чудеса, то он просто обязан дать им объяснение – иначе чудо вызывает страх, а творящий его превращается в угрозу. Привычный мир дает трещину, и сквозь нее наружу лезут ночные кошмары, и ты понимаешь, что на самом деле никогда не имел власти над происходящим – это оно владеет тобой.

Может быть, поэтому Бог не любит чудеса. Любое чудо – это оскорбление твари Творцом, марионетки – кукловодом. Это как рывок за ошейник: напоминает, кто ты на самом деле. Поэтому великие чудеса вызывают неблагодарность, а Творящий их – рабский страх и ненависть.

Вообще, чуда хочется, когда денег не хватает или здоровье ухудшилось. А чудеса другого толка – раздражают. Чудеса должны приносить пользу – вот девиз человечества. Они имеют право поднимать достаток и улучшать здоровье, а еще они зачем? Если бы я был Богом, я отказался бы творить на таких условиях.