Преобразователь - Страница 87

Я отложил нож и вытер руки о салфетку.

– Я не Марк Михайлович, Аида. Я никогда ничего не резал, кроме продуктов питания. И я ничем не могу тебе помочь. Я не он. Та девочка, которую поймали и мучили, тот ученый, что ставил над ней эксперименты, – их обоих больше нет. И их невозможно вернуть. Туда нельзя вернуться. Все это уже прошло. И тебе надо понять это. Ужас будет жить ровно столько, сколько ты будешь его кормить. Поплачь о загубленном детстве, осознай, что ты выросла, – и живи, живи как хочешь, дура! – последние слова я уже выкрикнул.

Она закрыла лицо руками и замолчала.

Между нами лежала тщательно нарезанная колбаса. Я взял крайний ломоть и принялся его жевать.

То же самое я мог проорать и себе. Да я и орал это для себя, а не для нее. Но я чувствовал, что мой личный horor только начинается.

Я закурил, а Аида налила себе еще кофе. Мы не смотрели друг на друга, избегая встречаться глазами.

– Гильдия ждала от профессора средство от крыс, – Аида вдруг взглянула на меня. Голос ее был снова спокоен. – А он искал живую и мертвую воду. Как в сказке. Он мне и колол ее. Сначала мертвую – он нее все болит, рвота начинается, колбасит всю. А потом – живую. От нее меняется все внутри. Ты перестаешь быть прежним. Ты превращаешься… Он сделал мне несколько циклов инъекций своего препарата, я едва не сдохла. Но перестала перекидываться невпопад. Потом что-то стало происходить с моими мозгами. Я думала, что свихнусь от боли и страха. Но тогда он колол мне морфий – и все проходило. На время. Я схему помню, Сережа. И дозы. А больше никто. Он уже ничего не записывал. Он только говорил.

– Значит, метаморфинол существует?

– Он колол мне его месяц. И хранил его прямо здесь, в холодильнике. Десять ампул с желтой жидкостью, десять – с голубой.

Когда мы пришли, я проверила – там его больше нет. Значит, он или кто-то еще забрали контейнер.

– Откуда ты все это знаешь, Аида? Ты сама-то кто?

– Я? Оружие возмездия. Так меня называл твой отец. Он нанимал мне инструкторов и радовался моим успехам. «Ты – мое оружие возмездия», – говорил он и улыбался. Ты, Сережа, иной по праву рождения. Я – случайно выживший результат эксперимента, логика шахмат: пешка, пройдя через поле, становится ферзем. Нас было много, но все умерли: кто от неверной схемы уколов, кто свихнулся – таких сразу усыпляли и исследовали мозги. Некоторые становились агрессивными – у таких брали пункции, гормональные анализы и тоже усыпляли. Органы шли на исследования. Кто-то все равно перекидывался – этих стремились убить во время перехода, чтобы исследовать ткани. Остальные продолжали тренировки, учебу, процедуры. Нас было двадцать, но постепенно становилось все меньше и меньше.

Приходишь с утра на завтрак, глядь – то Ника не хватает, то Бурый не пришел… А однажды на завтрак пришла только я одна.

Потом я ела отдельно, это когда новую группу набрали. Те двое пацанов, что ты видел, – оттуда. Перед самым взрывом они были с инструктором, убили его и слиняли. У них агрессивность завышена. Некачественный материал. Отбраковка.

А потом был взрыв. Перед гибелью профессор решил, что меня надо вывести из эксперимента. И он сделал так, что все подумали, что я сдохла от вирусной инфекции. Он распилил кого-то вместо меня и отправил на анализы. А меня вывел. Я не знаю, как ему это удалось. Но вместо меня он кого-то убил. А я стала жить здесь. Он сказал, что завел себе телку из местных, на этом все и успокоились. А телка-то, реальная, небось отъехала вместо меня в крематорий.

Он не боялся меня. Он говорил, что уже ничего не боится. Устал. «Понимаешь, девочка, – у меня кризис мотивации, – говорил он по утрам за кофе. – Я достиг человеческого предела возможностей, а выше – невозможно. Для тех, кто выбрал путь левой руки». Так он и говорил: «…путь левой руки» .

Я мог спросить у нее, спала ли она с моим отцом, но не стал этого делать. Не хотел.

– …Мы носили специальную форму – чтобы нас не путали. И у каждого татуировка под левой подмышкой – номер схемы и индефикатор. Мало ли что. Моя схема сработала, их – нет. Следующих уже кололи как меня, но с небольшими модификациями. Возможно – более успешно, я не знаю. Форма у нас была из штанов и курток – на спортсменов похоже. Желтый верх, черный низ. Желтые бейсболки. Новенькие уже были в красном. Из «желтых» я осталась одна. Некоторые даже не успевали получить форму – пара встреч в столовой, и они исчезали.

Я не знал, что я должен был ей сказать. Утешить? Посочувствовать? Слова не рождались, поэтому я отхлебывал из чашки и курил.

– Ладно, надо спать. Сегодня в лабораторию не полезем – нет сил, – Аида поднялась и начала собирать грязную посуду. – Ты ложись, а я приберусь, барахло в стиралку засуну.

Я подошел к кровати и откинул покрывало.

– Успенский тоже спал ближе к дверям, – не оборачиваясь, она мыла чашки.

Я помолчал. Наверное, надо было сменить белье, но где-то в душе мне было наплевать, на этих простынях он ночевал или на других. Я сбросил одежду прямо на пол и лег.

Закончив с посудой, Аида тоже приняла душ. Одетая в майку, которую она извлекла из шкафа, с мокрыми волосами, завернутыми в полотенце, она пришла и легла рядом. Одеяло было одно. Она равнодушно потянула его на себя и легла на бок, спиной ко мне.

– Свет выключи. Это с твоей стороны.

До меня вдруг дошло, что в принципе мы оба могли бы его и не включать. Как могли бы погрызть замороженного мяса из холодильника или вместо кофе напиться воды из ближайшей канавы. Я протянул руку и выключил ночник. Мы привыкли изображать из себя людей, нуждающихся в кроватях, горячей пище и посуде. Но мы ничуть не пострадали бы, ложась спать на пол и бегая на четвереньках. Мы делали из себя людей, как секретные агенты. Мы играли, потому что с самого детства нас так учили. Но нуждались ли мы в этом? Зачем крысе лимузин и любовница? Зачем ей квартира и картины на стенах? В них нет никакой биологической необходимости. Научились ли мы извлекать из них удовольствие? О, да. Только удовольствие это было какое-то орально-генитальное, выражаясь языком старика Фрейда. Приятно жевать, стачивая растущие зубы, приятно валяться на мягких подушках, приятно ездить, а не перебирать лапками. Но почему пища, кровать и машина должны быть лучше, чем у других?