Полковник еще раз огляделся и словно только сейчас заметил Петю. Возможно, он немного удивился. Совсем немного.
– А ты-то что здесь делаешь? Ты можешь идти. Тебя давно ждут на улице.
– Куда? Я один не пойду…
– Ты боишься, что тебя съедят крысы? – Полковник улыбался, и в этой улыбке Пете почудился страх, его собственный страх. Когда Петя был маленький, его мама посылала в погреб за картошкой. И вот однажды Великим постом Петя полез, как обычно, в мешок, но картошки там осталось очень мало, да и та уже проросла беловато-сизыми, как пальцы у покойника, ростками-червяками. Петя боялся этих ростков. Ему все казалось, что они зашевелятся, и обхватят его руку, и потянут к себе, в растительную черноту, пропахшую плесенью и удушливой гнилью. Петя набрал в грудь побольше воздуху и сунул руку глубже – ему было стыдно, что он боится всякой ерунды. Его рука схватила картошку, но ростки ее оказались живыми, гладкими, верткими. Мальчик выдернул руку и вытащил за хвост крысу. Крыса пискнула и, извернувшись, попыталась его укусить. Петя завизжал, отшвырнул от себя мерзкую бурую тварь и ринулся вверх по лесенке. Но руки, вспотевшие от страха, скользили по влажным перильцам, ноги съезжали со ступеней, и ему казалось, что мерзкая крыса вот-вот вцепиться ему в шею и укусит его, а потом прибегут другие и…
Все это Петя вспомнил, глядя в улыбающиеся глаза полковника, и ему, грешным делом, даже показалось, что полковник знает, о чем он, Петя, сейчас вспоминал, и он сам заставил Петю это вспомнить.
– Так вы, молодой человек, не боитесь, что крысы могут вас съесть? – снова повторил полковник, и изумрудные глаза его смотрели Пете прямо внутрь.
– Нет, – слишком поспешно ответил Петя.
– Тогда иди, тебе нечего делать здесь. Иди, или будет хуже. Простым людям здесь делать нечего.
Слова лязгали у Пети в ушах, они выталкивали его вон, на улицу, наружу. Но он не мог уйти и оставить все вот так. Беспомощного Сергея, прикрученного к стулу, мертвую Анну… Мертвую… Резкая боль ударила Петю где-то пониже левой груди, судорогой прошла вверх, исказила лицо и горячим потоком хлынула из сердца через глаза. Мертвую.
– Я не уйду, – сказал Петя, и по лицу его потекли слезы. – Я один не уйду.
– Иди, – вдруг сказал я. Слово рыбкой выскользнуло из моих разбитых губ и упало на пол, усеянный осколками вазы, разбитой Петей при падении внутрь. – Ты должен уйти. Ради Анны.
Но упрямый семинарист стоял на пороге, и мне почудилось, что пляшущие тени от полковника и людей в черном камуфляже вдруг удлиняются, тянутся к нему и вот-вот сомкнутся над его головой. Сомкнутся и заберут у него что-то важное, что-то самое главное, что-то, что никогда уже нельзя будет вернуть.
И тогда я набрал воздух в обожженные газом легкие и крикнул:
– Петя, ради Христа, иди отсюда, я умоляю тебя, ради Христа…
Петя вздрогнул и посмотрел на меня. Я видел его только краем глаза, потому что меня посадили спиной к дверям.
– Сережа, Бог нам всем судья. Сережа, Бог не оставит тебя. Как же я уйду, Сережа…
– Ты человек, Петя, ты должен уйти.
И тогда Петя сложил пальцы для крестного знамения, поднял руку и… Удар в лицо от мужчины в черном опрокинул его на спину.
– Уроды, вы опять за свое! – заорал полковник. – Уберите пацана к чертовой матери, пусть они забирают его и проваливают. Отведите его в машину.
Петю схватили за шиворот и выволокли наружу.
Я дернулся следом, но получил пощечину, свалившую меня вместе со стулом на пол. Впиваясь в ребра, хрустнули фарфоровые останки.
Меня подняли и установили на место.
– Доигрался? – ядовито прошипел полковник. – Мало тебе? О, уроды, что же за уроды вокруг!
Он оглянулся, будто желая убедиться, что уроды вокруг никуда не делись. Потом схватил себя за лацканы пиджака и с силой тряхнул его, словно возвращая самого себя внутрь одежки. Похлопал ладонями по груди, снова оглянулся. Поднял руку и остановил треклятую люстру. Затем подошел к столу и взял в руки длинный сверток. Развернул. В желтом свете эргономической лампочки тускло сверкнул металл. Так мерцает рыба, вытаскиваемая из глубины. Он оглядел флейту, поднес ее к губам, дунул в нее.
Он не видел меня, а я зачарованно смотрел на его руки. Только сейчас я заметил, как безупречна форма его пальцев, как гибко запястье, как четок профиль и высок лоб, полускрытый черной с сильной проседью прядью волос. Что-то это все значило, но сейчас я не мог ничего ни понять, ни вспомнить. Я сейчас ничего не мог.
Флейта не издала ни звука. Полковник снова убрал ее в потертый бархатный чехол.
– Знаешь, что это? – спросил он.
– Нет, – солгал я. Но это был инструмент Магистра.
– Правильно. Это – флейта. Ты видел: я забрал ее у девушки. И какого черта она потащила ее с собой? Впрочем, это уже не имеет значения… Ты хочешь знать, что все это значит? Это значит, что ты попал. Ты устроил вооруженный налет на мирную дачу, напугал людей. Охрана, прибывшая на сигнал тревоги, вынуждена была защищаться. В ходе перестрелки погибла девушка, вероятная сообщница нападавших… Где медальон, говнюк?
– Я уже говорил вам, что ничего не знаю.
– А я уже предупреждал тебя, что бывает за такие ответы…
Полковник подошел к старому буфету, открыл застекленную дверцу и заглянул внутрь.
– Ни хрена нету выпить у этих писателей. Чудные люди. Книжки пишут премерзкие, пьют красненькое, заедают вафельным тортом. Одно слово – богема. Хоть рюмки-то у них есть?
Вдруг полковник прервал поиски посуды и обернулся ко мне. На мгновение лампа выхватила из полумрака его римский нос и твердый подбородок.