Преобразователь - Страница 98

Она не хотела быть королевой крыс. Она не хотела замуж за крысу, пусть даже такую, которая, как и она сама, могла носить тело человека. Она не хотела плодить крысят. Она жаждала одного – любви человека. Чтобы один из них, тех, с кем ее разделяет бездна, снизошел до нее и поднял ее до себя.

Слезы закипели в ее глазах, и она быстро вытерла их кулаками.

Пусть Бьянка была бы королевой, пусть вышла бы замуж за ее жениха, пусть все были бы довольны и каждый получил бы свое. Только бы ей достался кусочек того Света, той любви, из-за которой люди совершали безумства.

Она научилась читать, хоть это у крыс было и не принято. Она слушала песни миннезингеров и не понимала, что влечет к этим безумствам всех тех, кого воспевали в стихах. Она задыхалась в жизни, уготованной рождением в правящей семье и ее положением видящей. И Бьянка, маленькая, прекрасная, как статуя, Бьянка освободила ее. Выпустила на свободу. Она продала ее крысоловам.

Люди оказались гораздо хуже, чем о них рассказывали старые крысы.

Человеческая любовь явилась ей в виде еще более зверином, чем тот, к которому Кловин привыкла в своем племени.

И она захотела умереть. Зачем жить, если свет людей оказался страшнее крысиной тьмы?

Она умирала. Превращения туда и обратно становились все чаще. Временами ей казалось, что она теряет рассудок, а когда она была крысой – мира вообще не существовало. Как будто тебя заперли в ящике, полном страха и запахов.

Но однажды она снова увидела Свет. Нет, конечно, она видела его часто. Когда проскальзывала в самый дальний угол собора на раннюю мессу и «Радуйся» проникало ей в сердце. Когда она видела улыбки на лицах матерей, склоняющихся к детям, когда отблески Любви светились в глазах мужчины, подающего руку женщине. Но всего этого было слишком мало. Она не могла войти в чертог, уготованный для сынов Света, и непроницаемый мрак кромешного холода сковывал ее сердце.

Но однажды она увидела его. Свеча освещала лицо человека. Бледный лик изнутри озарял тот самый Свет – свет и скорбь от невозможности дотянуться до него. Огонь жизни рвался наружу, истончая его плоть, и она узнала то пламя, на котором горела сама. Зернышко Света, посеянное в него когда-то, дало росток. Из него мог вырасти бог, а могло и чудовище. Но кусочек Света, спрятанный в его сердце, светил на нее, и этого было достаточно, чтобы она пошла за ним.

Свет стоит того, чтобы жить. И она узрела цену своей жизни.

Любил ли он ее?

Женщина зажмурилась, словно заслоняясь от невыносимого зрелища.

Да, любил.

Тот Свет, который зажегся в нем, слабел. Вместо него разгоралось алчное пламя. Пламя сжирало его, требуя новой пищи и новых жертв.

Свет звал его к власти иной, власти без пожирания и упивания, а огонь обещал ему поглотить всю его боль и страх, огонь давал ему забвение себя и власть над другими.

О, она тоже знала эту власть.

Когти, сжимающие беззащитное тело, зубы, впивающиеся в живую плоть, насыщение чрева и мгновение сна для вечного голода.

Она любила Билэта и таким. Его презрительные усмешки и ленивую улыбку. Его пальцы, перебирающие тело флейты. Его душу, слишком тонкую и оттого готовую порваться. Обладая им, она обладала его светом. Она любила его – и ее гордость этой любовью все погубила. И его, и ее.

Она стиснула кулаки, и острые ногти глубоко впились в кожу ладоней.

Лестница заскрипела под тяжестью шагов. Она мгновенно сменила позу и повернулась к дверям. Он скользнул в комнату, бесшумно разделся и лег рядом.

– Завтра мы будем уже далеко, – он повернулся и просунул руку ей под голову. – Рэндальф не достанет тебя. Потом я найду нашего сына, и ты будешь править сабдагами. А я – людьми. Что мне еще остается? По крайней мере, когда правишь другими, создается приятная иллюзия, что ты можешь управлять собой.

Бледная усмешка озарила его лицо, и голубые глаза обратились на нее. Где-то далеко, в самой глубине их, таился ужас. Свободной рукой он коснулся ее подбородка, провел по шее, дотронулся до груди.

По телу женщины пробежал холодок.

– Сильные убивают себя, слабые – других. Ты когда-нибудь хотела себя убить?

Кловин сглотнула слюну и кивнула.

– Да. Слишком часто.

– А почему не убила?

– Животное не может себя убить. Закон сильнее нас.

– Я тоже не смог. Хула на Духа, анафема, труп за оградой, душа в аду. Достаточно причин, не так ли? – он снова усмехнулся. – Никогда не понимал, почему самоубийство есть грех хулы на Духа Святого? По-моему, это всего лишь уничтожение того, что ты ненавидишь.

– В людях есть свет. Убить себя – убить частицу вечности в себе, изгнать из себя Свет, оскорбить его презрением. Как можно презирать Свет?

– Ты все еще видишь в нас Свет? И ты не убедилась в том, что тьмы больше? Что тот свет, о котором ты говоришь, – иллюзия, обман, благочестивое вранье, прикрывающие безнадежное бессилие твари, не имеющей власти над своим Творцом? Какая насмешка – создать тех, кто может быть всем, но должен быть лишь частью. И быть за это благодарным! Вот что приводит меня в бешенство!

Билэт привстал на локте. Лунный блик скользнул его по скуле, перетек на ключицу и растаял на груди. Лед тек из его глаз, и тьма вокруг него оживала.

– Так или иначе, но я испугался. Я струсил, Кловин, но не смирился. И поэтому обречен вечно мучить других, мучая в них только себя. Свое отражение, – последние слова были уже едва слышны. Он снова повернулся к ней, и длинные ресницы скрыли жадный блеск его глаз: – Ты живая, и этим ты нравишься мне.

Он склонился над ней, и она снова провалилась в обжигающий лед его объятий.