– Именно так.
– А что будет с Машей? Она же беременна!
– Это еще бабушка надвое сказала!
– Ты просто хочешь мной управлять. Поймала себе Сережу, и теперь все у тебя хорошо.
– Ты что, бредишь?
– Я не могу бросить Машу вот так.
– Да кому нужна твоя Маша без тебя. Дура я, что вообще сказала тебе об этом. Тебя просто поймают в лучшем случае. А в худшем – шлепнут.
– Нет. Наплевать. Я все равно пойду, а ты хочешь – помогай, хочешь – нет.
– Чего ты надулся как клещ? С тобой вообще диалог возможен? Или ты работаешь в жанре «театр одного актера»? Я не утверждаю, что эту дуреху надо бросить на произвол судьбы. Просто хочу донести до твоего мозга мысль о том, что ей ничего не угрожает. Кроме выкупа. Она же обычная крыса.
– Нет, не обычная.
– Что, так хороша в постели?
– Блин, достала. Она видящая!
Анна так и села:
– Что за бред? Я знаю имена всех видящих крыс наизусть! Маша среди них не числится!
– Это случилось прямо при мне.
– Было много слизи? – Анна прищурила глаза и выпустила струю дыма мне в лицо.
Мне захотелось влепить ей промеж глаз, но я сдержался. По-моему, зря.
Утром мы покинули Бухару. Водила четвертой по счету фуры с абрикосами поддался на уговоры Анны и за небольшое вознаграждение согласился подбросить нас до границы с Россией. Дальше мы за некоторую мзду пересели на автобус, вместе с пассажирами которого и въехали на нашу родину. Потом опять фуры, автобусы, электрички… Дней через пять мы были в Москве.
В Москве Анна повезла нас на очередную конспиративную квартиру. Наверное, в этом был какой-то смысл, но я его не уловил.
Когда мы водворились на новой жилплощади, был уже поздний вечер. Пока помылись, переоделись в казенные халаты и поужинали, город погрузился во тьму.
Часы показывали второй час ночи – время воров и влюбленных. Петя тихо сопел в комнате на диване, Анна курила в открытое окно. Все уже было обговорено, и мы болтали теперь просто так, ни о чем, чтобы скрыть нервное напряжение, лихорадившее нас.
Телевизор работал, хотя его никто не смотрел. Пошла реклама, громкость автоматически усилилась, и я невольно глянул на экран.
– Бороться за свою молодость – что может быть утомительней? – задался я риторическим вопросом, просматривая ролик с косметикой, грозящей уничтожить возрастные изменения радикально и навсегда.
– Только борьба за свою славу, – немедленно откликнулась Анна, тоже уставившись на диву, натянувшую глаза на задницу при помощи скальпеля, но уверенно держащую в руке банку с чудодейственным кремом.
– В любом случае выигрыш заканчивается смертью.
– Как и проигрыш. – Анна дотронулась пальцами до висков. – «Война дело молодых, лекарство против морщин». Не представляю себя в старости. А ты?
Мы старательно обходили опасную тему Маши, дабы не ввязаться в новую перепалку.
– Я вообще себя не представляю с некоторых пор. Так, глазки-лапки, а по краям фестончики, фестончики… Меня нет, Анечка. Есть только потребность во мне. Низы не хотят, верхи не могут и все такое. На самом деле я носитель ДНК, в необходимости которого крысы себя убедили. Точно так же люди нуждаются в алкоголе, сексе и телевизоре. Некая идея, которая позволит отбросить тоску о прошлом, снизить тревожность по поводу будущего и убедить себя, что в тот момент, когда ты сделаешься причастным к метаморфинолу или любой другой пилюле счастья, ты наконец ухватишь время за хвост и начнешь жить по-настоящему.
– Сережа, а ведь Преобразователь – это ты. Не твоя ДНК, не инъекция сыворотки, а ты сам.
Я посмотрел на нее, приподняв одну бровь. Я так и знал. Все женщины одинаковы. Все одинаково хотят быть причастными. Мужчины примитивнее: они хотят иметь. Женщины изощреннее: причастие к чему-либо открывает гораздо больше возможностей, оставляя поле для маневра.
– Нет, милая. Преобразователь уже был. И подозреваю, и есть, и будет. Только я не знаю, как животное превратить в человека. И где-то в глубине души подозреваю, что это невозможно. Ведь дело всегда только в личном выборе, а не в таблетках.
Анна тряхнула головой и отвернулась. Ночной ветер, ворвавшись в распахнутое окно, растрепал ей волосы, и она старательно убирала их с лица.
– Отец говорил мне, что создал не метаморфинол, а сыворотку правды. Я никогда не могла понять, что он имеет в виду. А теперь, кажется, начинаю догадываться.
– Видишь, а я уже догадался. Знаешь, зачем человеку жизнь? Чтобы каждый стал тем, кем явился.
– Значит, отец…
Анна по-прежнему называла профессора отцом. Это было ее право и ее решение. Я молчаливо согласился разделить бремя сыновства с женщиной, взывающей во мне отнюдь не братские чувства.
– Отец искал преобразователь, а нашел проявитель. Нет таблеток от зла, как не существует лекарства от доброты. Страдание – ключ ко всему. Это та щелка, в которую даже таракан может проползти в вечность, то ушко, в которое влезет даже верблюд. Но страдание не работает, если страдающий не преобразует боль в терпение, а отчаяние – в веру. У боли два пути – или к зверю, или к Богу. Меня просто нет, Анна. И я полагаю, что лучший выход для нас всех – мое исчезновение.
– Ты не можешь исчезнуть просто так!
– Могу.
Но оказалось, что я солгал.
На этот раз, бежав от Рэндальфа, Кловин ждала погони. Но погони не было. Через два дня пути они были далеко за пределами его земель, на пути в горы. Медальон снова был с ней: ленивые солдаты не чистят отхожих мест в узилище и не сторожат пустых башен. Каждый день она перепрятывала его, боясь, что Билэт обыщет ее вещи, как только она уснет или оставит их без присмотра.