Да будет нижеследующее правдивое повествование в назидание не только пишущему историю со слов того, кто услышал ее от очевидцев и сохранил в памяти свидетельства, но и остальным потомкам Адама и Евы, дабы помнили о том, какую великую милость – свободу – они получили в дар от Создателя и как неразумно ею воспользовались.
…Женщина стояла под крепостной стеной и глотала пыль, летящую из-под колес и копыт.
Свалявшиеся волосы, черные круги под глазами, замазанные румянами щеки и подведенные кармином губы. Неподалеку визгливо смеялись и переругивались проститутки, такие же как и она, выползшие к закрытию городских ворот. Женщина шарила глазами по лицам наемников, сопровождавших до города обоз и прямо у ворот получивших плату, пытаясь угадать более щедрого. Может быть, ей повезет и она заработает пару монет на ужин и гостиницу. Ей многого не надо: угол потемнее и возможность побыть одной в этот дерьмовом Бремене, провонявшем мочой и навозом. Раньше она не замечала, что люди и их жилища могут так вонять, но знания, как известно, приходят с опытом…
Один из мужчин осадил лошадь прямо перед ее носом. Лошадь всхрапнула, женщина легко отпрыгнула в сторону, чтобы не оказаться под копытами. Мужчина крикнул что-то, но из-за скрипа телег, воплей торговок и рева загоняемого на ночь с пастбищ скота слов было не разобрать. Женщина, решив, что ее догадка верна, взяла лошадь под уздцы и повела ее в сторону трактира, но мужчина, дернув поводья, развернул лошадь налево, в боковую улочку, такую тесную, что даже пресловутое страсбургское копье, которым меряют проходы, неминуемо застряло бы среди почерневших от грязи и грибка бревенчатых стен. Вскоре они оказались в заваленном мусором тупике, прозывавшемся среди наблюдательных горожан Скверной дырой. Здесь воняло прокисшими кожами и тухлятиной, поскольку Дыра соседствовала с цеховой улочкой кожевников, о чем и оповещала жестяная размалеванная вывеска в форме коровьей шкуры. Гнилые кожи, сваленные в кучу прямо у черного входа одного из домов, нещадно смердели, из негодных ящиков вываливались останки рваной упряжи, тряпье и прочая гадость. Каменная мостовая по щиколотку утопала в помоях, потоками хлещущих поверх деревянных мостков, переброшенных между постройками. Мужчина, откинув серый плащ, подбитый волчьим мехом, спрыгнул с лошади, но, покачнувшись, прислонился к стене. Несколько секунд стоял, собираясь с силами, а потом жестом показал спутнице на дверь, призывая ее на помощь. Лошадь, состроив флегматичную морду, осталась на улице, мотая поводьями, ведь раззява-хозяин даже не удосужился привязать ее. Неужели он надеется найти ее на том же месте?
В вольном городе Бремене за воровство били плетьми, ставили на лоб клеймо и высаживали в колодках на площади на всеобщее обозрение. В Бремене воровали мало, и только наемники-ландскнехты, которые тут же пропивали краденое в местных кабаках. На рынках, конечно, промышляли бродяги, но местный судья славился своей жестокостью, а посему бродяги уходили в другие города, рассказывая друг другу утешительные байки про торговый город Гамбург или хлебный город Ганновер.
Так что, может быть, голодная лошадь и дождется своего хозяина, если не убредет куда‑нибудь в поисках воды и овса.
Спустившись по каменным ступенькам, мужчина, тяжело опираясь на плечо своей спутницы, попал в огромное полуподвальное помещение с земляным полом, в глубине которого в сложенном из камней очаге пылал огонь. Обычно в зажиточных домах здесь хранили сундуки с товаром, размещали счетные конторы да мастерские. Но в этом доме все было не так. Пройдя несколько шагов, незнакомец едва не упал на высокое, прозванное в народе епископским, кресло, стоявшее рядом с огнем, и случайная помощница отстегнула ему от пояса короткий меч, а затем налила вина из бутыли, стоящей на столе. Исподтишка женщина рассматривала того, с кем ей придется делить постель: римский нос, тонкие лживые губы, властный подбородок человека, привыкшего потакать всем своим прихотям. Он перехватил ее взгляд и, отпивая из кружки, впервые с тех пор, как едва не сшиб ее, открыл рот:
– Твои сородичи здорово потрепали меня на этот раз, Кловин.
Женщина пошатнулась. Произнесенное имя означало для нее только одно: весьма скорую смерть. Или то, что во все времена было хуже смерти: мучительные пытки во имя знания – той индульгенции, которую каждый безумец, жаждущий власти, выписывает самому себе не хуже папы римского.
– Крысиный Двор застрял в Кельне, Кловин. Мужчина повторил ее имя угрожающим тоном главы Святого трибунала, поднаторевшего в делах скорбных где-нибудь между Толедо и Саламанкой.
Женщина с усилием сглотнула слюну, на худой шее ее, торчавшей из выреза засаленной нижней рубахи, проступила голубая нитка вены.
– Я думаю, ты уже обо всем догадалась, – мужчина, тяжело повернувшись в кресле, вытащил из-под кожаного нагрудника завернутый в кусок сукна длинный предмет и положил его на стол. – Ты знаешь, что это такое?
Женщина судорожно кивнула и прижала сцепленные руки к груди.
– Хочешь взглянуть поближе?
Она замотала головой и попятилась.
– Давай, не трусь. Я не знаю, какие сказки тебе рассказывали, но сама по себе она не опасна. Посмотри, посмотри, дурочка.
Просьба в его устах звучала как приказ. Не имея сил отказаться и возможности убежать, женщина, преодолевая страх, протянула руку, но, едва дотронувшись до свертка, тут же отдернула ее.
Мужчина рассмеялся.